Хореограф-постановщик Вячеслав Самодуров в прошлом году стал свободным художником, а нынешней весной отметил 50-летие.
О ее трактовке, персонажах, о труппе Большого, особенностях хореографии и спорах с композитором Вячеслава Самодурова расспросила Татьяна Кузнецова.
— Почему для постановки вы выбрали такую сложную пьесу Шекспира? «Буря» даже в кино и драматическом театре редко удается. А тут — балет, особо не пофилософствуешь.
— Так моя интуиция сработала. Мне нравится Шекспир, поэтому я целенаправленно искал сюжет среди его пьес. И мне показалось, что именно «Буря» может сохранить смысл, если из нее убрать слова и оставить только пластику. Линия Просперо тут одна из главных. Может, вообще все, что происходит,— его фантазии. Мне кажется, что «Буря» возможна в балете еще и потому, что в ней конфликт цивилизации и природы поставлен достаточно остро. А тело человека и есть природа. Не хотелось бы, чтобы зритель во время спектакля думал: вот это люди, это звери, это духи. Я решил все это смешать, сделать историю более сложной.
— Как смешать? Дух Ариэль ведь должен отличаться от звероподобного Калибана, а Просперо — от них обоих.
— Да, но в моменты ярости Просперо похож на Калибана, в нем проявляется что-то низменное. А Ариэль пробуждает в нем лучшие человеческие качества. В итоге весь балет вертится вокруг Просперо. У него и самая сложная актерская история, и трудные пластические задачи, и попрыгать-повертеться придется. Но для меня танец не разделяется на пантомиму, актерскую игру, вариации. Танец — нечто симбиотическое. Вот почему мне захотелось сделать сюжетный балет: чтобы проверить, насколько танец может передавать историю. Впрочем, и сюжетность не самое главное, ведь сюжет может быть и эмоцией. Для меня история начинается, когда люди из точки А переходят в точку Б. Я, разумеется, имею в виду не пространственно-географические перемещения. Но либретто «Бури» я все-таки написал.
— Можно ли будет понять без либретто, что происходит на сцене?
— Думаю, вы сами ответите на этот вопрос на премьере. Балет большой, мы все еще его собираем из разных частей.
— И что мы увидим на сцене? Костюмы, декорации будут?
— Костюмы делает Игорь Чапурин, они прекрасные, тонкие, секси. Шекспировскую эпоху мы немножко вспоминаем, но в ней не живем. А Алексей Кондратьев сделал классную декорацию: павильон, некое замкнутое пространство, в котором все мы существуем. Вообще для меня шекспировский остров — это проекция сознания Просперо.
— Кому же из артистов Большого вы доверили такую важную роль?
— Денису Савину, Семену Чудину.
— А кто у вас Калибан? Полузверь или все-таки человек? А Ариэль — мужчина или женщина?
— Калибан — одна из самых интересных фигур в спектакле. Для меня это человек природы, несчастный человек, его злость мотивирована, я к нему отношусь с сочувствием. Калибанами у меня будут Никита Капустин и Игорь Горелкин, Ариэль — Слава Лопатин и Марк Чино. И еще я очень благодарен Маргарите Шрайнер и Алексею Путинцеву, моим Миранде и Фердинанду, за то, что они были со мной в зале от начала до конца постановки. Если бы не они, спектакля бы просто не было. В других составах танцуют Анастасия Сташкевич и Владислав Лантратов, Ксения Жиганшина, Дмитрий Смилевски, Даниил Потапцев.
— Но это же большой спектакль? Там ведь не только главные роли, но и кордебалет есть?
— Спектакль двухактный. Музыки где-то на час двадцать пять, и, соответственно, много текста — у меня есть склонность довольно плотно нашпиговывать музыку движением. Большой ли это спектакль? У меня девять пар кордебалета и три пары солистов. Для меня это много, потому что у них насыщенный сложный танец — мне неинтересно использовать людей в качестве антуража. Для меня кордебалет — самоценная структура, тем более что в Большом театре много хороших артистов на всех уровнях иерархии, и мне хотелось воспользоваться их возможностями.
— Музыку «Бури» написал Юрий Красавин, которого обожают наши хореографы. В этом сезоне вышли сразу две его «Пиковые дамы» — его собственная в Нижнем Новгороде и по Чайковскому в Большом. За что его так любят? Вы, в частности?
— Скажу банальность — он хороший композитор. Его музыка очень танцевальная. Не дансантная — обслуживающая, а именно танцевальная. Эта музыка диктует. В ней есть динамика. И она очень интересно выстроена ритмически, а для меня ритмическая структура — основная. То, что заставляет мои часы тикать.
— У вас были споры, недопонимания, просьбы дописать или убавить?
— Да, и очень много, особенно тяжело нам дался первый акт. Потому что Юра писал его сразу после той самой «Пиковой дамы», которую он делал для Большого театра на темы Чайковского, и музыка получилась, на мой вкус, излишне сентиментальная и романтическая. В итоге Юра переписал первый акт, за что я ему очень благодарен. А потом мы нашли точки соприкосновения и выяснили, кто и что подразумевает под теми или иными словами. Вот что такое любовь? Как объяснить, каким должен быть дуэт? Когда мы начали работать, Юра спрашивал: «Это Чайковский, Стравинский или еще что-то?» Я говорю: «Для меня в какой-то момент это просто Филип Гласс».
— И что получилось? Гласс или Стравинский?
— Там получилось все. Я очень доволен, что у солистов три дуэта и все они совершенно разные. Благодаря Юриной музыке.
— Вам только что исполнилось 50 лет. Обычно к этому возрасту хореографы выдыхаются, а у вас, наоборот, вспышка активности. На прошедшей «Золотой маске» были представлены целых три ваших балета. Хоть и одноактных. Открылось второе дыхание?
— Не готов подводить итоги, мне это в принципе не интересно. Мне интересно ставить. Вот вы сказали: «Буря» — сложная пьеса. Ну, понятно, многие говорили, что я самоубийца. Но мне нравится в работе риск. Если каждый раз ставить перед собой новую задачу, не будешь стагнировать.
— Вы ставите повсюду. Екатеринбург, Петербург, Пермь, Москва. Где артисты лучше вас понимают? В каком городе легче работать? Кто точнее воспроизводит вашу хореографию?
— Как много вопросов в одном. Мне везет: меня приглашают в такие театры, где люди хотят экспериментировать. Поэтому я везде чувствую себя комфортно, не стесняю себя сложностью текста и всегда ставлю то, что мне хочется. Мне интересно прийти в труппу и завоевать сердца, мозги, тела артистов.
— И все же у вас был период стагнации: в 2018–2021 годах, будучи худруком Екатеринбургского балета, вы практически ничего не ставили. А после ухода с должности — как прорвало. Что, худрук и хореограф — две вещи несовместные?
— Нет, я бы не сказал. Я был худруком с 2011 года и ставил довольно много. Театр — классная штука, и я очень благодарен Екатеринбургу за все, что мне там удалось сделать. Но театр — это не только стабильность, но и рутина. И через десять лет работы худруком я понял, что мне уже неинтересно, кто каким лебедем стоит и в какой линии. А если у тебя нет интереса к работе, то лучше ее не делать. Я по своему складу все-таки проектный человек. Меня будоражит ощущение, что ты ходишь по лезвию бритвы. Это пробуждает активность, заставляет концентрироваться, бросаться на амбразуру, а потом с облегчением выдыхать и какое-то время ничего не делать.
— А как после Лондона вы оказались в Екатеринбурге? Все-таки из Мариинского театра вы уехали довольно рано, в 26 лет, три года танцевали в Амстердаме, потом семь лет были премьером Ковент-Гардена, да и ставить начали именно там — на своих коллег-артистов…
— Мне в тот момент хотелось руководить именно труппой. И как раз поступило предложение из Екатеринбурга. Все советовали соглашаться. Говорили: «Ты без опыта работы не сможешь получить труппу здесь. Поезжай, попробуй. Екатеринбург достаточно далеко. Если у тебя ничего не выйдет, никто об этом не узнает. А если получится, сделай так, чтобы об этом узнали все». Я и поехал. Вначале было тяжело, каждые две недели собирал чемодан. А потом появилось ощущение, что этот поезд пошел. Я втянулся, работа меня очень заводила. Мне нравилась эта комбинация: быть и хореографом, и худруком. Мне казалось, собрать сильную труппу — большое дело.
— Пермь объявила о вашей будущей «Снегурочке» на музыку Владимира Раннева. А что еще у вас в следующем сезоне?
— У меня три постановки. А кто еще объявил планы? Никто? Тогда промолчу. Все-таки у театров право «первой ночи».
— Есть ли у вас какой-то замысел, который пока невозможно воплотить? Технически, материально или артистов подходящих нет.
— Знаете, работа хореографа — это, в конце концов, просто работа. Я к ней отношусь функционально. Как вы заметили, у меня достаточно активная постановочная жизнь, и я просто не успеваю придумывать что-то сверх того, чем занимаюсь в данный момент. Скорее, я озабочен тем, чтобы не тиражировать себя. Конечно, от себя не уйдешь. Но мне все-таки хотелось бы делать вещи непохожие. Вот это для меня и есть вызов.
